Мы редко сходились вместе все трое. Бывало это только тогда, когда один из нас имел «длинный» выходной после ночной смены и приходил в цех в часы отдыха. Обычно же, хотя мы и виделись ежедневно, но встречались по двое, сменяя друг друга. Поэтому прошло порядочно времени, неделя или две с того дня, как кто-то из нас предложил клеймить детали, а мы всё ещё не решили — «как?»
И вот однажды, придя на работу, Павлик торжественно объявил мне:
— Есть!
— Что есть? — не понял я.
— Клеймо. Такое клеймо — во!
— А ну, покажи! — заинтересовался я.
Павлик порылся в своих карманах, выложил кронциркуль, связку инструментальных бирок, потом нутромер и, наконец, извлёк прямоугольный стальной брусочек длиной миллиметров в сто. На одном конце его я увидел две выпуклых буквы «КС». Но что это были за буквы! Замысловатые, с завитушками и хвостиками, они прямо-таки вплетались друг в друга, но так ловко, что ясно было видно и ту, и другую.
— Где твои детали? Давай попробуем! — предложил Павлик после того, как я вдоволь налюбовался тонкой работой.
Мы тотчас же взяли молоток и заклеймили несколько пар вкладышей, обработанных мной в этот день. Выбитые на сверкающей бронзе буквы казались ещё красивее.
Очень хороший мастер, должно быть, изготовил это клеймо. Но, самое главное, — К и С были начальными буквами наших фамилий. Словно специально для нас постарался кто-то!
— Где ты взял его? — спросил я.
Павлик засмеялся.
— Дедовское. У деда взял.
Вон оно что! Так это и есть, значит, «куликовский знак», о котором до сих пор с уважением говорят старики. Я не раз слыхал о нём, но видел его впервые.
— Как же он тебе дал? — невольно вырвалось у меня!
— А что ж? Ему ведь не нужно, — пожал плечами Павлик.
Я знал его деда, Степана Емельяновича Куликова, который почти полвека проработал токарем, тридцать лет из этого времени — на одном заводе, на одном станке. В первые годы после Октябрьской революции Куликов получил звание героя труда и право лично контролировать свою работу. На изготовленных деталях он ставил своё клеймо, и контрольный мастер, увидев «куликовский знак», пропускал деталь без проверки. Степан Емельянович очень гордился этим почётным правом, пожалуй не меньше, чем званием героя труда. В 1929 году старик вышел на пенсию — слаб стал глазами и, как говорили старые токари, боялся, что из-за плохого зрения может опозорить свою марку. Но и теперь ещё он появлялся иногда в цехе. Прохаживаясь по пролётам, он постукивал по полу своей толстой суковатой палкой, подходил к старым рабочим и беседовал с ними, а на нас, молодых станочников, глядел строго и, как мне казалось, подозрительно.
Через несколько дней после того, как Павлик принёс в цех «куликовский знак» и мы начали клеймить им свои детали, Степан Емельянович устроил нам скандал. Оказывается, Павлик взял клеймо без разрешения. Кто-то из приятелей сказал старику, что в цехе снова появилась его марка, он спохватился, начал искать клеймо и, конечно, не нашёл. Павлика в это время дома не оказалось, и Куликов явился в цех. Он пришёл в хорошее для нас время — все трое были в сборе. Иначе трудно пришлось бы кому-то из нас. Правда, и так, хотя мы были все налицо, нам пришлось не легко.
Увидев Павлика, Степан Емельянович сразу подошёл к нему и сердито сказал:
— Давай сюда!
Мы с Андрюшей не знали, в чём дело, но Павлик, конечно, сразу понял. Он побледнел и тихо проговорил:
— Тебе же не нужно, дедушка…
— Давай сюда, я тебе сказал: — старик нетерпеливо стукнул палкой. — Сколько лет «куликовскому знаку», знаешь? Опозорить меня хочешь?
Тут, конечно, и мы догадались, о чём разговор идёт.
— Дедушка, мы ведь брака не делаем. Дедушка!..
Я глядел на Павлика и видел, что у него из глаз вот-вот брызнут слёзы. Мне тоже было не по себе, да и Андрюша переминался с ноги на ногу. Очень жалко нам было расставаться с таким великолепным клеймом.
В это время внимание Куликова привлекла одна деталь — мы точили её несколько смен и закончили накануне. Это был многозаходный червячный винт. Поставив палку, старик взял его в руки и, кажется, забыл о нашем существовании. Прищурив глаз, он долго глядел на профиль винта, потом подсчитал заходы.
— Семь заходов! Вот это — работа! Высшего разряда работа! — глаза старика восхищённо искрились, он вертел деталь в руках и вдруг на торце винта увидел… «куликовский знак».
Он хмыкнул и улыбнулся. Улыбка была чуть заметная, но мы разглядели её и…
Короче говоря, с этой минуты разговаривать со Степаном Емельяновичем стало значительно легче. Мы все осмелели и, как теперь говорят, «взяли его в окружение». Мы наперебой рассказывали ему, что точим детали для Магнитки, показали красный флажок на своём станке, доказывали, что «куликовский знак» нам дозарезу нужен, позвали контрольного мастера, старого приятеля Куликова, который подтвердил, что действительно делать брак не наша специальность и что мы — «ребята ничего, доверить можно»…
В общем, после этого разговора «куликовский знак» остался у нас, а Степан Емельянович стал появляться в цехе чуть не каждый день. Придёт — и в первую очередь к контрольному мастеру, справиться, не сделали ли мы брака? Отдать-то нам свой «куликовский знак» он отдал, но всё-таки сомневался, должно быть. Так было с месяц, а потом, если и приходил к контрольному мастеру, то по другим делам — уверовал, старик!
А для нас он вроде шефа стал. Вокруг станка ходит, слушает, чертёж посмотрит, резцы проверит. Посоветует, как деталь покрепче зажать, как резец от песка уберечь. Иногда пошутит:
— Вот и моего труда долька, хоть самая маленькая, в Магнитку вложена будет.
С помощью старика наш станок самым лучшим в пролёте стал. Много деталей получила Магнитка с маркой «КС». Магнитостроевский флажок от нас «уходить» перестал — будто на вечное хранение забрали его, так что в пролёте пришлось узаконить ещё один…
Решив, что К. кончил свой рассказ, кто-то спросил:
— Алексей Петрович, а где же эти ваши, товарищи сейчас?
— Павлик Куликов — начальник того самого цеха, где мы работали втроём. Стасюк — остался токарем. У него и наша «марка КС», так мы договорились — кто дольше всех на станке проработает, тому ей и владеть.
Улыбнувшись, К. добавил:
— Может быть, всей этой истории и рассказывать не стоило бы, да вряд ли она и вспомнилась бы мне сейчас, но вот какое обстоятельство: совсем недавно, с месяц назад, я встретил деталь с «куликовским знаком». Во время ремонта одной из машин понадобилось проверить размеры шестерни, чертёж которой в архиве был испорчен. Деталь принесли мне. И вот, осматривая её, я увидел знакомые буквы. Они наполовину стёрлись, но это, несомненно, была наша марка, «марка КС». Трудно передать, какое чувство охватило меня, сколько мыслей мгновенно пронеслось в голове… Во всяком случае, мне было хорошо, чортовски хорошо в эту минуту!..
К. снова улыбнулся. Несколько минул мы сидели молча, каждый думал о своём, далёком, которое может вот так неожиданно встретиться на пути и обрадовать, если оно было хорошим, это далёкое.
г. Магнитогорск.
Над станком белеет табличка, на ней чёткими буквами выведено:
«Молодой кировец, борись за освоение довоенных норм выработки!».
Далее следуют официальные сведения:
«Цех — дизельмоторный. Участок — мелких чугунных деталей. Фамилия рабочего — Гущин П. П. Рабочий номер — 118. Станок — револьверный. Деталь — 04206. Модель — 18-36. Операция — № 10. Довоенная норма выработки в смену — 80 штук».
У стайка стоит невысокий паренёк в засаленной чёрной спецовке, раскрытый ворот которой обнажает белую, по-детски нежную грудь.
Вид у паренька серьёзный и несколько угрюмый.
Он — «срывщик».
Не раз Павел Гущин слышал на собраниях о том, что невыполняющие нормы тянут цех назад, срывают работу коллектива. А Павел не выполнял норму. В день нужно было делать шестьдесят деталей, а Гущин точил сорок — пятьдесят штук. И всё. Больше не получалось.
Это было очень неприятно, но что будешь делать, если больше не получается?
Однажды Павел не выдержал:
— Товарищ мастер! Почему это так? Вроде, стараюсь по-настоящему, а не выходит. Что я, никудышный, что ли?
У Павла Гущина было честное сердце молодого советского парня. Полтора года назад он покинул село в далёкой Костромской области и стал за станок на заводе-гиганте. Перед ним открывалась большая интересная жизнь, наполненная замечательными делами. Так семнадцатилетнему рабочему-юноше рисовалось будущее.
Но какие могут быть замечательные дела, если даже норму, обычную норму, он не может выполнить? Перспектива серела, обволакивалась во всё более и более мрачные тона.
